Теория вытеснения в приложении к кушетке. Х.Стерн

Глава из книги Харольда Стерна “Кушетка”

Психоаналитики считают свою профессию научной по веским со­ображениям. Они считают, что психоанализ действует в соответ­ствии с научной теорией и методом. Утверждается, что принципы и теории этой науки логичны и рациональны, алогичен и иррациона­лен только ее предмет (Fenichel, 1945).

Фрейд почти 20 лет (относительно короткий период времени) развивал всестороннюю концептуализацию человеческой психики. Хотя многое из этой структуры основано, видимо, на доказанных фактах, другие области еще ждут подтверждений. Всю свою жизнь Фрейд продолжал модернизировать и пересматривать свои теории, а с его смертью в сентябре 1939 года этой процесс продолжили дру­гие. Среди них были Анна Фрейд, Хайнц Хартманн, Эрнст Крис, Ру­дольф Левенштейн, Джекоб Арлоу и Чарльз Бреннер.

Роазен (Roazen, 1975; 164) сообщает следующее об обыкновении Фрейда пересматривать свои теоретические формулировки сле­дующее:

«Побуждение Фрейда сводить клинический материал к форму­лам было частью его терапевтической цели — увести пациента от примитивных эмоциональных реакций. Он был более заинтересо­ван в магии слов, чем жестов, и полагался на способность пациента к вербализации своих проблем. Использование кушетки вынуждает аналитика тем более полагаться на рационалистичную силу вер­бального инсайта».

Мы можем здесь еще раз отметить постоянное стремление Фрей­да перерабатывать свою теорию и технику не только для того, что­бы лучше объяснить факты психической жизни, но и вести терапию так, чтобы она становилась более прогрессивным орудием позитив­ных психологических перемен. Роазен поддерживает здесь исполь­зование кушетки Фрейдом для облегчения этих перемен.

Принципы психоаналитической теории, в основном заложенные Фрейдом, развивались из потребности объяснить определенные операции человеческой психики, которые не были поняты прежде. Начав с широких и подчас грубых гипотез, Фрейд постепенно пере­плавил накапливающиеся наблюдения в точные принципы, которые теперь и служат основой психоаналитической теории. Именно тех­ника исследования психических процессов дала форму клинической процедуре и терапевтическому процессу (Gedo & Pollock, 1976).

Чтобы считаться валидной, теория должна объяснять наблюдае­мые факты. Чтобы валидной была психоаналитическая техника, она должна подтверждать теорию (Waelder, 1964). Теоретическое пони­мание должно вести к развитию корректной техники, которая, в свою очередь, должна иметь результатом формы лечения, приносящие все более предсказуемый исход. Следовательно, для аналитика изу­чение теории — никогда не прекращающийся поиск новых данных и идей для расширения горизонтов своего понимания. Таким образом, одна из первых теорий Фрейда постулировала существование «бес­сознательного» (Freud, 1915). Он объяснял, что при неврозе идеи вы­тесняются и катектируются бессознательной частью психики так, что они стремятся стать сознательными, но им это не удается, из-за контркатектирования сознательной частью психики. Эта концеп­ция психики была топографической в том смысле, что она допуска­ла разные уровни: сознательный, предсознательный и бессознатель­ный; далее, эта модель была экономической в том смысле, что раз­ные количества катексиса могли быть вложены в вытесненную идею или против нее; и у модели существовал динамический аспект, в том смысле, что идея могла передвигаться через разные уровни пси­хики.

Начиная с этой структурной теории, Фрейд развил технику ле­чения пациентов, страдающих психоневрозом. Использование гип­ноза было попыткой поднять функции бессознательного на сознательный уровень, но позже его сменило использование свободных ассоциаций. Хотя он нашел, что свободные ассоциации приводят к раскрытию базисных бессознательных конфликтов, он увидел, что определенные психические процессы его пациентов противостоят, как представляется, его усилиям сделать вытесненное осознаваемым. Тогда он создал то, из чего потом были развиты две базисные форму­лы психоанализа: теорию «сопротивления» и теорию «переноса».

Джонс (Jones, 1953; 284) так описывает истоки теорий сопротив­ления и переноса:

«Его собственные наблюдения над феноменами “сопротивления” и “переноса” относятся к 1890 и 1892 годам соответственно. Позже он заявлял, что эти две концепции являются отличительным призна­ком психоанализа. Самым важным и оригинальным вкладом Фрей­да в этой области было его открытие (1894), что психоневрозы обяза­ны невыносимости воспоминаний, касающихся сексуальных пере­живаний детства; это позднее привело к признанию детской сексу­альности (1898)».

Фрейд обнаружил, что с использованием свободных ассоциаций он может лучше раскрывать, идентифицировать, изучать и разре­шать эти сопротивления, которые препятствовали возвращению в сознание вытесненных идей. Фрейд понял, что когда он может раз­решить сопротивление пациента, вытесненные идеи могут стать со­знательными, и их можно будет обсуждать, и конфликты, на кото­рых покоился невроз, могут быть разрешены.

Кушетка как помощь регрессу

Пытаясь в своей работе сделать сознательными вытесненные чув­ства, мысли и переживания, Фрейд обнаружил действие загадочно­го явления. В ходе лечения восприятие его самого большинством па­циентов менялось так, что для каждого из них он должен был играть роль кого-то из их отдаленного прошлого. Хотя сперва это искаже­ние восприятия казалось неприятным препятствием в ситуации лечения, но скоро Фрейд нашел объяснение этому явлению, создал теорию для его объяснения и повернул это когнитивное искажение в отношениях на пользу терапии. Эту теорию, объясняющую искажение в терапевтических отношениях, Фрейд назвал переносом. Тео­рия включала концепцию регресса и вытеснения. Джонс (Jones, 1953; ^8-т) так говорит об этом развитии:

<.<В 1982 году он писало тенденции психики продуцировать “про­тивоположные идеи”, которые вмешиваются в сознательные наме­рения. Но еще прежде этого он ощутил, какие усилия нужны для того, чтобы преодолеть противодействие психики пациента вспо­минанию забытых воспоминании, и дал этому противодействию название “сопротивление”. Он затем легко заключил, что сопротивле­ние, удерживающее воспоминания от осознания, просто другое имя для силы, которая выталкивает их прочь с самого начала. Сперва он назвал се “защитой”, и вскоре — “вытеснением”».

Вытеснение играло важную роль в психоаналитическом лечении невроза в том плане, что воспоминания об изначальном конфликте из сознания были устранены, но в некотором смысле сохранялись в виде воспроизведения с аналитиком, годы спустя, основных элемен­тов конфликта, в рамках чувств и искаженного восприятия. Эти ис­кажения времени, места и личности и есть явление переноса. Пере­нос действует через механизм смещения (отношение к человеку, или людям, или вендам, словно к кому-то или чему-то другому) и регрес­са (отношение к настоящему, словно это прошлое).

Фрейд идентифицировал две формы регресса (Freud 1917а): ту, при которой либидо возвращается к изначальному объекту (она объясняет явление переноса), и ту, при которой либидо возвраща­ется на стадию инфантильной сексуальной организации, например на оральную или анальную фазу развития.

Фрейд раздвинул теоретические рамки психоаналитического по­нимания еще более, когда расширил топографическую модель, вве­дя организации Эго, Супер-Эго и Ид. Эту работу продолжили другие авторы (Anna Freud, 1946’Ь).

Регресс был увиден как защита Эго, а также его функция. Все функции Эго могут подвергнуться регрессу. Когда усталый ребенок останавливается и требует, чтобы его несли на руках, наблюдается двигательный регресс. Если пациенту предлагают прекратить все движения и лечь на кушетку, то это тоже может способствовать дви­гательному регрессу. Сон, сновидения, мечты или фантазии — естественные формы регресса. Сенсорная депривация {которую можно контролировать экспериментально) может вызвать регресс в сис­теме восприятия.

Регресс, как полагают, обычно присутствует при состояниях тре­воги, а также может быть ее источником, потому что сигнализирует о присутствии какой-то угрозы для Эго. Шур (Shur, 1958; 194-95) писал :

«Есть предположение, что при невротической тревоге мы имеем дело с временным, частичным регрессом Эго. Этот регресс всегда включает;

а) функцию Эго, которая обозначает ситуацию как опасную, то есть, оценивает опасность.

Он может включать;

Ь) типичную реакцию на это оценивание. При регрессе Эго стре­мится к ранним фиксациям, как и Ид, причем точки фиксации зави­сят от генетических факторов и факторов окружения. Я также пред­полагаю, что преобладание первичного процесса — один из главных элементов тревоги».

При невротическом конфликте мы обычно наблюдаем некую фор­му тревоги. Эта тревога, по Шуру, сама имеет тенденцию к регрессу. Этот регресс мобилизует и раскрывает точки фиксации и первич­ный процесс мышления, что в анализе дает «кальку» для терапев­тического реконструирования.

При определенных условиях некоторые авторы считают регресс нормальным процессом (Alexander, 1956; Arlow, 1960; Kris, 1952). Например, во время пубертата регресс наблюдается как обычное явление и, возможно, необходим, чтобы произошла некая психичес­кая реорганизация, характерная для этого периода. Потеря объекта в случае его смерти вызывает регресс и помогает при процессе оплакивания,” что позволяет произойти эмоциональной реорганизации, необходимой для новых объектных отношений. Наблюдается, что рег­ресс помогает функционированию Эго. Основная характеристика рег­ресса, служащего Эго, — что он контролируемый (Kris, 1952). «А именно, частичная и флуктуирующая релаксация контроля и ори­ентации Эго, дабы позволить некий доступ в сознание материалу, в норме предсознательному или бессознательному, ради выполнения определенной творческой задачи» (Schafer. 1954: 215). Этот регресс временный, ограниченный и обратимый. При контролируемом рег­рессе функция Эго не потопляется, и Эго сохраняет контроль над Ид, например, над фантазией. При таких условиях вытекающие послед­ствия доступны сознанию. Этот тип регресса помогает творческому мышлению, интуиции и воображению. Между Эго и Ид усиливается общение, и подвижный катексис первичного процесса доступен для использования вторичным процессом.

Бион (Bion, 1958; 349) дал нам яркий пример подобного контроли­руемого регресса.

«Пациент пришел вовремя, и я попросил, чтобы его пригласили пройти. Входя в комнату, он быстро взглянул на меня; такая откро­венная проверка была достижением последних шести месяцев и все еще была внове.

Пока я закрывал дверь, он прошел к изножью кушетки, лицом к подушкам в изголовье и моему креслу, и встал, ссутулив плечи, со­гнув ноги в коленях и склонив голову к креслу, не двигаясь, пока я не пошел мимо него и приготовился сесть в кресло. Его движения каза­лись столь тесно связанными с моими, что начало моего усаживания, казалось, освободило энергию в нем. Пока я опускался на сиденье, он повернулся, медленно, равномерно, словно что-то пролилось бы или треснуло, если бы он сделал более стремительное движение. Когда я сел, поворачивающееся движение прекратилось, словно мы оба были частями заводной игрушки».

Бион (Bion; 342) объясняет значение такого поведения: «Когда пациент взглянул на меня, он вобрал в себя часть меня. Он “съел” это глазами, как я позднее интерпретировал ему эту мысль, словно его глаза могли что-то высосать из меня. Это “что-то” было от меня взято, прежде чем я сел, и выброшено, опять же глазами, в пра­вый угол комнаты, где он мог наблюдать за ним, лежа на кушетке».

Угроза потерять аналитика из виду для пациента Биона была столь серьезна, что он защищался от нее, интроецируя и затем про­ецируя Биона. На этот аспект регрессивных особенностей кушетки мы уже ссылались ранее.

Чтобы адекватно рассмотреть использование кушетки в связи с аналитической теорией регресса, требуется некая формулировка значения физического положения пациента и аналитика и его отно­шение к эмоциональному и идеационному ответу, который может возникнуть (или не возникнуть) в результате этого положения. Кон­цепция кушетки как причинного фактора регресса — один из рас­сматриваемых здесь вопросов. Другой — концепция столкновения внешней и внутренней стимуляции и различия их воздействий на психические процессы.

Не давая пациенту возможности видеть аналитика, оставляя его в неодушевленном пространстве только наедине с сенсорными сти­мулами, мы исподволь создаем состояние умеренной сенсорной депривации. Хорошо известно, что лишенный внешних стимулов аппа­рат восприятия психической системы переводит внимание с внеш­него мира на внутренний.

В классическом лабораторном эксперименте по сенсорной депривации стимулы, достигающие органов чувств субъекта, можно изменять так, чтобы из внешней среды можно было получить как можно меньше указаний. Лабораторные эксперименты раз за разом демонстрируют, что многие субъекты эксперимента, испытываю­щие звуковую и перцептивную сенсорную депривацию, начинают с большой интенсивностью воспринимать внутренние стимулы и/или галлюцинировать (Zucerman, et al., 1968).

Принимая, что такое восприятие является аспектом сенсорной депривации, понятно, что аналитическая ситуация может вызвать некоторые из этих симптомов у пациента. Его пассивность на ку­шетке, исключение звуков (кроме собственного голоса и, гораздо реже, голоса аналитика) и отсутствие разнообразия зрительных стиму­лов служит, предположительно, усилению восприятия внутренне­го осознания мыслей и чувств. Это может отвечать за некоторые из гиппологических переживаний, о которых автор слышал от своих пациентов. Они их описывали, как «Я просто видел бегущего чело­века без головы»; «Я слышал шум водопада»; «На миг я увидел яр­кие вспышки цвета».

Изучая роль лежачего положения, Зубек и МакНейл (Zubek; & MacNeill, 1967; 148) обнаружили, что многие драматичные субъек­тивные переживания происходят единственно от перцептивной изо­ляции. Среди них могут быть временная утрата контакта с реально­стью, речевые затруднения, изменения образа тела и галлюцинаторноподобные переживания. Было обнаружено, что «изолирован­ные и лежачие контролируемые субъекты испытывали гораздо больше сложных и живых сновидений, тревоги и страха, голода и беспокойства, чем контролируемые амбулаторно».

Результаты данных исследований указывают, что большинство -.драматичных» субъективных явлений, о которых ранее сообща­лось в литературе по изоляции, обязаны единственно перцептив­ной изоляции. Среди этих явлений — галлюцинаторноподобные пе­реживания, временная дезориентация и речевые затруднения. Дру­гие симптомы, такие как скука, увлечение религией и изменение самооценки, представляются обязанными комбинированному воздей­ствию перцептивной изоляции и лежачей позиции.

По Крису (Kris, 1951), лежачее положение создает тенденцию к увеличению числа проекций и уменьшению количества объектив­ных восприятий. Лишенный одушевленных стимулов, которые дос­тавляет реальная возможность видеть аналитика, пациент создает или проецирует реакции, которые, как он воображает, есть у ана­литика по отношению к нему. Из этого может следовать, что в таком положении легче становятся более выпуклыми прошлые реакции и нынешние проекции. Феномен переноса, столь существенный для успеха анализа, таким образом облегчается еще больше. Это проис­ходит по принципу психического функционирования, который объяс­няет, почему существует тенденция проецировать прошлый опыт на нынешнюю ситуацию, возможно, искаженным образом, когда не­доступна актуальная информация.

Гаак (Haak, 1957; 186) настаивает, что фактор регресса — самый важный аспект использования кушетки:

«Лежать — означает, с одной стороны, быть ребенком, с другой стороны — больным, беспомощным, беззащитным, женоподобным, пассивным. Более того, самое важное значение контакта с другим миром, а именно, зрительное объектное отношение, разрывается, поскольку аналитик сидит позади пациента. Контакт устанавлива­ется исключительно при помощи слуха, и это стимулирует инфан­тильные фантазии».

Это наблюдение Гаак подтверждает, что лежачее положение, прежде даже, чем оно принято пациентом, символизирует не только регрессивное, но и негативное положение, такое, которое будет возбуждать тревогу уже при одном его предложении. Далее, Гаак замечает, что зрительный контакт — это контакт с реальностью, и что отсутствие зрительной стимуляции ведет к внутреннему или нарциссическому состоянию объекта. Слух, который при этом оста­ется контактом с реальностью, предлагает более легкий путь для регрессивной фантазии. Спитц (Spotnitz, 1956) также подчеркивает тот факт, что пациент лежит, и тем самым, находится ниже терапевта, сидящего позади него, что телесные движения и локомоторика па­циента ограничены, и что он не может видеть человека, с которым разговаривает; все это толкает пациента по направлению к безобъектности. В некотором смысле такое положение напоминает бол­товню ребенка, потому что мы просим пациента говорить все, без разбора и без ответственности за сказанное.

О другом иллюстративном регрессивном факторе в использова­нии лежачего положения говорит Шилдс (Shields, 1964), в случае одной из своих пациенток, которая не могла оставаться на кушетке более нескольких минут подряд, потому что лечь на кушетку озна­чало, что аналитик может перестать существовать, или может быть поглощен пациенткой. Пациентка боялась также, что она может впи­таться в кушетку и исчезнуть. Хан (Khan, 1962) тоже подчеркивает, что процедура укладывания пациента на кушетку вносит разнооб­разный вклад в регресс.

Гринэйкр (Greenecre, 1954) предполагает, что за интенсивность эмоциональной вовлеченности отвечают обстоятельства, при кото­рых два человека встречаются раз за разом длительное время. Тот факт, что один из них — нарушен и относительно беспомощен, а дру­гой предлагает показывает помощь, облегчает непростые «озаглав­ленные» отношения тем, что нарушенный склонен регрессировать к некоей форме инфантильной зависимости. Она утверждает, что это сочетание элементов повторяет матрицу отношений мать-ребенок на ранних месяцах жизни. Мозер (Moser, 1977; 40) вспоминает:

«Однако, здесь приходит воспоминание прямо из возраста детс­кого манежа, но наделенное силой воображения, по крайней мере, годовичка; на самом деле, это было первое аффективное восприятие соперника на кушетке… Я не могу вспомнить, воспринял ли я парняпередо мной вообще как человека, но как только я лег на кушетку, я знал, что я лежу в теплой лужице мочи. Это было так неприятно, что я задергался самым странным образом, чтобы сдвинуться к краю кро­вати и спасти большую часть своей задней поверхности от ощуще­ния липкой мокрости. Ясно без слов, что я жаловался и ругался вов­сю, но впустую… В любом случае, было невозможно более отрицать существование сиблингов. Мое восприятие их, однако, сопровожда­лось чувствами, обычными среди младенцев… Человек, которому я приписывал мочу, на почве некоторого остатка тепла на поверхнос­ти кушетки, стал моим младшим сиблингом в анализе, а если пред­почесть перевернутую проекцию, то вполне может быть, что мои чувства были покровом для желания утопить его в моей собствен­ной моче».

Меннингер (Menninger, 1958) указывает, что в лечении участву­ют три главные психические области, доступные для исследования: детство пациента, аналитическая ситуация или сессии с аналити­ком и «внешняя» реальность пациента или ежедневное его функци­онирование. Он очень убедительно показывает, что регресс — самый важный аспект психоаналитического лечения, причем тот, который может соединить все три области. Регресс соединяет их, потому что является общим знаменателем травматичной детской ситуации или ситуации депривации, ее повторения в рамках конфликтов, обнару­женных в повседневном функционировании, и ее нового разыгрыва­ния с аналитиком в лечении, в рамках переноса. Тогда кушетка, как здесь описано, является катализатором в индуцировании отслежи­ваемого терапевтически полезного клинического регресса.

Примером этого измененного состояния внутреннего осознания служит пациент, который воспитывался в ряде суровых частных школ-интернатов, в латентном и пубертатном периоде.

Он учился в одной из этих школ, с упором на дисциплину, с 12 до 17 лет. За исключением того времени, которое он проводил перед сном один в постели, у него, как он чувствовал, не было времени для себя или своих собственных мыслей. Для него кушетка представля­ла собой приятный промежуток свободы, когда можно было позво­лить мыслям и чувствам парить без привязи, как это было перед отходом ко сну. 

Для одного молодого человека с пограничной формой шизофре­нии, фантазии были его единственным ранним источником удовлет­ворения. Ограничения его детства лишали его практически всех форм самовыражения, самоутверждения и. следовательно, целостности его Эго. На кушетке он мог испытывать свои ранние фантазии, дос­тигать облегчения от тревоги, и в его лечении был большой про­гресс.

Вдобавок к регрессивным аспектам явлений, индуцируемых ку­шеткой, есть ряд других чувственных и идеационных состояний, ко­торым могут способствовать аналитические рамки. У многих людей, особенно в подростковом возрасте, развивается способность грезить в гипнотическом состоянии, которое предшествует их ночному отхо­ду ко сну. Эти состояния, которые время от времени испытывает боль­шинство людей, похожи на сон, и обычно богаты символическим смыс­лом. Они представляют собой вольный уход в роскошь воображения.