Управление агрессией при терапии методами современного психоанализа. Д.Кирман

Главный движитель человеческой жизни — две великие силы: любовь и ненависть. Мы как психоаналитики должны исследовать обе силы, пусть даже у некоторых из нас есть особое пристрастие к какой-то одной. Сам Фрейд так и не интегрировал концепцию агрессии в свою теорию аналитической терапии и не уделил ей должное внимание при разборе тяжелых психопатологий, которые он называл нарциссическими неврозами.

Начало движению современного психоанализа положил более 30 лет назад Хайман Спотниц, и это движение, помимо всего прочего, пытается исправить этот перекос. В те времена, когда считалось, что пациент-шизофреник страдает излишней тревожностью и избыточной любовью к себе, Спотниц распознал центральную роль агрессии и защиты от агрессии в терапии подобных нарциссических расстройств. Упор на агрессию был необходим, поскольку служить мишенью агрессии обычно неприятно, а распознать ее в себе нелегко. Однако следует указать, что современный психоанализ интересуется не только ненавистью и агрессией — он стремится помочь пациентам чувствовать, выносить и выражать словами все их чувства и импульсы, в том числе и связанные с любовью.

Хотя каждая аналитическая школа по-своему трактует источники человеческой агрессии, все согласны, что у нее есть и созидательные, и разрушительные аспекты и она может выражаться и как разрушительная ненависть, и как самоутверждение.

Для нас как для аналитиков проблемой становится разрушительная агрессия. Во-первых, из-за ее распространенности. Ни мы, ни наши пациенты не в состоянии избежать появления у себя разрушительных импульсов, хотя обращаться с ними можно по-разному. Агрессию порождает любая фрустрация, неудача в любом начинании, неудовлетворенные желания, любая нарциссическая травма. Во-вторых, в тяжелой психопатологии, как правило, играют роль сильная ненависть и нездоровые способы ее выражения. Наконец, возбуждение слишком сильной агрессии как у пациента, так и у аналитика может привести к катастрофическим последствиям для обоих участников терапевтического процесса — обычно к его окончанию. Ведь такова, в сущности, природа агрессии: подчинить, оттолкнуть или уничтожить другого.

Методика современного психоанализа

Спотниц и его единомышленники разработали свои приемы в ходе терапии пациентов с тяжелыми нарциссическими расстройствами, в особенности шизофреников и пациентов в пограничных состояниях. В итоге они стали считать патологический нарциссизм не просто сбоем в развитии здоровых объектных отношений или стойким дефектом в структуре эго либо «Я». Хотя современный психоанализ признает, что все это играет важную роль, его уникальный подход состоит в том, чтобы сосредоточиться также на защитной функции патологического нарциссизма. Поглощенность собой и отсутствие эмоциональной связи с окружающими считается защитой, которая оберегает личность и ее окружение от сильнейшей доэдипальной агрессии, которую пробудила материнская когда-то фигура, вызывавшая одновременно любовь и ярость. При этом внешнее выражение этой ярости, как представлялось ребенку, грозило потерей матери или ее любви, поэтому оно было направлено на эго ребенка — с пагубными последствиями.

Поскольку современный аналитик стремится ослабить компульсивный узел нарциссической защиты, что повлечет за собой перенаправление агрессии от эго пациента вовне, на объектный мир, очевидно, что в план терапии таких пациентов рано или поздно придется включить высвобождение мощной ненависти к терапевту. Однако важно, чтобы эта защита разрешалась контролируемо и осторожно, и тогда агрессия будет выражена безопасно, словами, а не действиями, угрожающими здоровью и благополучию или пациента, или аналитика. Обе стороны почувствуют себя увереннее, если будут точно знать, что агрессивные импульсы не приведут ни к каким разрушительным последствиям.

Последователи современного психоанализа в числе прочих мер контроля над такой ситуацией считают полезным поощрять регулярное применение кушетки, если, конечно, это по силам пациенту. У кушетки есть несколько преимуществ. Она помогает пациенту приучиться переживать очень сильные чувства и выражать их исключительно словами. Кроме того, когда пациент, например, находится в состоянии сильнейшей ярости, аналитик чувствует себя спокойнее, если пациент остается на кушетке и не проявляет никаких моторных признаков желания ее покинуть. Отсутствие зрительного контакта лицом к лицу в дополнение к поощрению переноса у пациента также помогает аналитику увереннее управлять своими сильными контрпереносными чувствами: ему не приходится опасаться, что он непреднамеренно дает пациенту визуальную обратную связь и подобные невербальные сигналы могут вызвать у пациента несанкционированную реакцию.

Современные психоаналитики применяют, помимо кушетки, и другие методы регулировки степени беспокойства, которому подвергается нарциссический пациент. На сессиях аналитик добивается оптимального уровня фрустрации, следуя за контактным функционированием пациента. То есть он старается говорить лишь тогда, когда пациент контактирует с ним. Таким образом пациент не подвергается избыточной фрустрации, но и не получает лишнего удовлетворения. Когда аналитик все же говорит, то защищает хрупкое эго пациента — избегает эго-ориентированных замечаний, а сосредотачивается на объектах, в том числе и на самом себе, и тем самым запускает процесс перенаправления внимания и импульсов пациента на объектный мир. Он может спросить, делает ли он так, чтобы пациенту было уютно, или беспокоит его. Если пациент тревожится или нападает на самого себя из-за собственного поведения на сессии, аналитик может спросить: «Хорошо ли я работаю сегодня?» Этим простым вопросом он отвлекает внимание от эго пациента, которым пациент болезненно поглощен, дает понять, что готов к критике в свой адрес, и передает пациенту, что у него, вероятно, возникают такие же опасения по поводу собственного функционирования, способствуя таким образом нарциссическому переносу.

Обычно современный аналитик старается устранить препятствия вербальному выражению отрицательных чувств пациента как можно раньше, в самом начале терапии. Однако аналитик должен подумать и о том, сколько отрицательного переноса нужно мобилизовать и когда это лучше сделать. Если отрицательного переноса будет слишком мало, пациент лишится возможности заново пережить важнейший опыт и отношения. Некоторые пациенты прекращают терапию, если не могут обрести в аналитике объект с достаточным отрицательным зарядом. В других случаях, когда слишком сильный отрицательный перенос возникает в ходе терапии слишком рано или слишком неожиданно, пациент нередко чувствует присутствие опасного или преследующего объекта и вынужден уйти или прибегнуть к разрушительным действиям.

Мы как современные аналитики не ограничиваемся применением интерпретаций и не стараемся представить себя нейтральными «чистыми листами». Мы вольны применять самые разные интервенции — и с целью регулировать интенсивность отрицательного и положительного переноса, и чтобы разрешать сопротивления чувствам и высказываниям. Если результата можно добиться словесными интерпретациями, современный психоаналитик с удовольствием работает именно так. Но если нет — а против довербальных сопротивлений интерпретации, как правило, бессильны, — мы не призываем наблюдающее эго пациента разделить наши соображения по поводу его поступков. В таких случаях мы предпочитаем участвовать в эмоциональных коммуникациях, выстроенных с расчетом помочь пациенту пережить свои чувства и выразить их словами. Иногда аналитик показывает пациенту пример прочувствованного выражения какой-то эмоции или импульса, а иногда отзеркаливает какую-то защиту или присоединяется к ней, чтобы смягчить потребность пациента прибегать к ней. Например, пациент в состоянии отрицательного переноса бессознательно принимает решение свести на нет все усилия аналитика и показать, что из их совместной работы ничего хорошего не выйдет. Такие негативистские порывы можно лишить подрывной силы, если аналитик даст пациенту понять, что этот случай вызывает у него ощущение беспомощности, или покажет, что, по собственному мнению, не подходит на роль терапевта для этого пациента. Итак, цель пациента достигнута, к ней можно больше не стремиться, и теперь пациент, вероятно, даже обретет способность признать, что она была. Эффективность коммуникакции подобных чувств от аналитика к пациенту прямо пропорциональна искренности этих чувств, однако при работе с подобными пациентами подобные чувства обычно возникают сами собой безо всякого труда.

Если сопротивление внешнему выражению ненависти удается успешно разрешить, аналитик принимает агрессию пациента и считает ее словесное выражение сотрудничеством. Однако повторяющиеся атаки с целью получить удовлетворение не приветствуются. Главный принцип — понять, повторяет пациент старые паттерны или участвует в прогрессивной коммуникации.

Агрессия у аналитика

Что касается работы с собственной агрессией, аналитику рекомендуют не терять с ней контакта, чтобы предотвратить ее невольное отыгрывание и сохранить собственное здоровье, психическое и физическое. Если агрессия вызвана объективно, она дает ценные сведения о пациенте и в целом признается.

Кроме того, контролируемая коммуникация агрессии аналитика пациенту может служить и другим терапевтическим целям. Она способствует переносу и дает пациенту пример, что чувствовать и выражать гнев — это приемлемо. Она позволяет пациенту ощутить, что аналитик такой же плохой, как и сам пациент — а ведь если аналитик будет нейтральным или слишком хорошим, все «плохое» пациенту придется взять на себя. А на дальнейших этапах терапии, если аналитик подвергнет пациента агрессии в тщательно отмеренных и постепенно увеличивающихся дозах, это выработает у пациента иммунитет и позволит переживать чувство, которое он первоначально не переносил. Разумеется, выражение гнева следует контролировать и модулировать, тщательно отслеживая реакцию пациента. Для некоторых пациентов это единственный путь установления искреннего эмоционального контакта. Одна моя пациентка утверждала, что я впервые сумел достучаться до нее в тот день, когда выразил гнев на нее в своем кабинете. Только тогда она почувствовала, что произвела на меня впечатление, а это произвело впечатление на нее.

В начале терапии эта пациентка держалась очень отстраненно и вообще не могла наладить со мной положительный контакт. Первый подлинный контакт был через ненависть, а не через любовь. Я познакомился с ней много лет назад, когда ей было около двадцати лет. В то время она страдала ожирением и была абсолютно антисоциальной — днем спала, а всю ночь слушала радио и ела. Ее ментальную жизнь заполняли вымышленные фигуры, следы которых уходили в ее раннее детство. В какой-то момент в ходе терапии у пациентки возникло ощущение, что она одержима духами и они вещают через нее. Агрессия у нее была колоссальная, гораздо позднее она нашла выражение в криках, от которых кровь стыла в жилах — казалось, от них рухнут бетонные стены (как-то раз она испустила под дверью моего кабинета такой вопль, что мне едва не отказали в том, чтобы и дальше снимать помещение в доме, где я проработал много лет). Однако в первые несколько лет терапии агрессия выражалась в глубочайшем негативизме. В какой-то момент, когда пациентка понимала, что должна лечь на кушетку, говорить и воздерживаться при этом от курения и жевательной резинки, она садилась на кушетку и шумно чавкала резинкой, не говоря ни слова. На большинстве сессий она была вообще не в состоянии говорить, несмотря на все свои сознательные усилия, и на протяжении нескольких месяцев, много сессий подряд, не произнесла ни единого слова, с какой стороны я ни подходил к этому сопротивлению. Когда она все же заговорила, то отвечала отказом на все без исключения запросы с моей стороны. Я сумел проработать некоторые аспекты этого негативизма, поскольку формулировал вопросы таким образом, что отрицательный ответ на самом деле служил делу сотрудничества. Например, я спрашивал, не хочет ли пациентка отменить следующую сессию, и она неизменно отвечала «нет». Поскольку на самом деле она и правда хотела продолжать терапию, это было средство обеспечить, чтобы она добивалась желаемого и при этом получала дополнительное удовлетворение, отказывая мне.

Тем не менее в тот период из всех контрпереносных чувств у меня преобладала ярость. Я бы с наслаждением придушил эту пациентку — но не придушил. Повезло ей. Я почти всегда был в состоянии контейнировать ярость, но иногда, когда пациентка, как мне представлялось, была способна это вынести, отчасти выражал свои чувства словами. Думаю, то, что я выразил свой гнев словами, помогло пациентке пережить, а затем и выразить собственный гнев. В дальнейшем она сообщила мне, что в то время была совершенно лишена контакта с каким бы то ни было чувством гнева. Она чувствовала себя параноидально затравленной и парализованной. Понадобилось много лет, чтобы она начала выражать свою ярость прогрессивно — сначала в письмах, затем в телефонных разговорах и, наконец, словами на сессиях.

Приведу пример ее чувств. Вот цитата из одного ее письма:

Фантазия: вы стояли, я лежала. Я встала и укусила вас в шею, как вампир. Кусала, пила вашу кровь, впитывала вашу силу, забирала себе. Я бросила вас на пол, пила и пила. Потом я свернула вам шею. В момент смерти, как в «Обеде нагишом» Берроуза, у вас возникла эрекция. Я ввела в себя ваш пенис. Потом я вспорола вам живот ножом и откусила куски от вашей печени и сердца. Я все пью и пью вашу кровь. На мне нет одежды. Я вся обмазываюсь вашей кровью. Потом срываю одежду с вас и мажу кровью вас с ног до головы.

Затем вонзаю нож себе в живот. Но не умираю.

Меня запирают в сумасшедший дом, в палату с войлочными стенами. Я бью в стены кулаками. Все время бросаюсь на стены. Плачу. Я такая плохая, что это сделала. Теперь вы ко мне не вернетесь. Вы покинули меня, потому что я такая плохая.

Я не смогла достаточно понравиться вам. Если бы я нравилась вам, вы не уехали бы в отпуск.

Но я вам недостаточно нравлюсь. Сама виновата.

Я ненавижу вас с любовью.

И все это — реакция на то, что я взял отпуск!

Сессия, которую пациентка сочла переломной, была проведена за несколько лет до этого письма. На этой сессии я выразил свой гнев на пациентку, поскольку она не говорила. Впоследствии пациентка говорила мне, что по ее воспоминаниям я всю сессию бушевал от неукротимой ярости. Лично я припоминаю, что деликатно предлагал пациентке терапевтическую дозу смягченного объективного контрпереноса. Поди разберись, кто тут прав, а кто нет. Пациентка говорит, что пришла в ужас от моего гнева, что он ее парализовал, однако достиг цели, показал пациентке, что она для меня имеет какое-то значение — настолько, что я могу на нее разозлиться, однако все же недостаточно, чтобы я полюбил ее. Потом она говорила, что до той сессии ее привязанность ко мне основывалась на гневе, но после нее она смогла ощутить мою заботу о ней и почувствовала, что я готов позволить ей нуждаться во мне. Мои чувства к ней тоже с тех пор изменились. Я смог легче переносить ее молчание. Кроме того, она сказала, что после той сессии уже не могла в полной мере вернуться в свой мир фантазий — она сделала решительный выбор в пользу реальности. Понадобился мой гнев, чтобы пробиться в ее огражденный барьерами мир, и благодаря гневу я обрел для нее реальность. С тех пор мы с ней часто делились теплыми чувствами и прошли весь диапазон эмоциональных коммуникаций. Нет нужды говорить, что теперь эта пациентка больше не отгораживается от жизни стеной нарциссизма и проявила себя как талантливая, ценная личность — в потенциале она была такой с самого начала.

Не все пациенты прячут свою агрессию за нарциссической защитой. Иногда она видна с первого взгляда и иногда входит в состав устойчивого паттерна пережитых в первые годы жизни отношений, а иногда служит защитой от близости или ощущения ранимости или потребности в других.

Один такой пациент обратился за терапией, поскольку в семейной жизни ощущал сильный гнев и фрустрацию, а в других областях жизни — постоянное напряжение и тревогу. И мать, и отец обращались с ним безо всякой эмпатии и предъявляли к нему разнообразные требования, не принимая в расчет ни его чувства, ни то, насколько трудно ему соответствовать этим требованиям. Неудивительно, что в начале терапии пациент держался сердито и требовательно — говорил, что ожидает от меня самого что ни на есть внимательного отношения, поскольку, несомненно, готов всячески сотрудничать со мной в ходе терапии. Когда я предположил, что в таком случае он должен лечь на кушетку и начать говорить, пациент пришел в ярость от этого бесцеремонного требования. Пациенту постоянно представлялось, что я веду себя бестактно, не учитываю его потребностей, и на это он отвечал гневом и обидой. Он часто просил назначить встречу на часы, которые были у меня заняты, и считал, что я отказываю ему беспричинно. Как-то раз в тот период пациент опоздал на сессию и в ярости заявил, что с него довольно — мало того, что такси застряло в пробке, а он был вынужден смотреть, как тикает счетчик, отбирая его денежки, так потом еще его мучила мысль, что одновременно тикает и мой счетчик! А все потому, что я отказался уделить ему более удобное время!

В ответ на это я тоже сильно разозлился, однако одновременно у меня возникло заметное чувство товарищества. Ведь похожие проблемы были и у меня — по крайней мере, так говорила жена! Благодаря этому я смог войти в резонанс со страхом, обидой, болью и ощущением беспомощности, от которых защищался мой пациент, и мое сочувствие дало пациенту возможность постепенно начать выражать эти чувства прямо. У него по-прежнему возникало знакомое ощущение, что с ним плохо обходятся, но появилось и новое — что его слушают и учитывают его желания и чувства. Чем больше он это ощущал, тем менее настойчивыми становились гневные требования. А его поведение, в свою очередь, положительно повлияло на мои чувства и поведение по отношению к нему. У нас наладился положительный цикл, пациент все сильнее вызывал у меня безусловное сострадание и желание помочь, и мы могли разделить эти чувства. Теперь мы могли договариваться о встрече с учетом обоюдных интересов, и превратности нью-йоркского дорожного движения больше не навлекали на мою голову вспышек неразбавленной ярости.

Подобным же образом применяла агрессию для сохранения дистанции — в качестве защиты от близкого контакта — и другая моя пациентка. У этой женщины, несомненно, накопился сильнейший гнев, и терапию она начала с яростных нападок на меня. Поскольку она несколько лет проходила анализ у другого терапевта, в первое время я не особенно остерегался ее и отвечал на агрессивные выпады тем же — что привело к крайне неблагоприятным последствиям. Пациентка злилась все сильнее и сильнее и пожелала прекратить терапию. Когда мне стало ясно, что главная ее проблема — ощущение излишнего контроля и незащищенности частного пространства в прошлом, я решил, что лучше последовать ее указаниям, контролировать свои контакты с ней сообразно ее желаниям и подчиняться тому, как функционирует в контакте она сама. Я говорил с ней только тогда, когда она этого от меня требовала, и оказалось, что это бывает редко. Как она однажды заметила, самой большой проблемой в ходе терапии было для нее не позволять терапевту соваться в ее дела и в ее голову. Бережное обращение и уважение к потребности в дистанции заметно смягчило ее гнев и даже пробудило робкие ростки чувства любви. С тех пор пациентка прекрасно выражает агрессию безо всякой помощи с моей стороны. Это не главная цель ее терапии; моя задача — обеспечить пациентке среду, в которой уважают ее потребность в личном пространстве и контроле, и в такой среде она поистине процветает. Чем больше она убеждается, что способна контролировать степень контакта со мной, чем меньше боится аннигиляции, тем слабее ее агрессия. На последних сессиях пациентка объявила, что хочет, чтобы я больше взаимодействовал с ней и чтобы больше говорил в ответ на ее коммуникацию.

Еще одна пациентка продемонстрировала, что ее нарциссическая защита направлена на оборону ее связи со мной как с положительным объектом, в то время как другие объекты в ее мире служили целью лишь для плохих чувств. Вторжение отрицательных чувств как с ее, так и с моей стороны было для пациентки непереносимо, разрушало меня как положительный объект в ее сознании и вызывало ощущение, что она лишается надежной любовной связи, которая поддерживает ее и позволяет расти. В первые годы терапии я вел себя как эго-синтонный объект, и у нас, к обоюдной радости, сложились отношения, полные любви и взаимного восхищения, лишь иногда прерываемые периодами сильнейшей депрессии, которые наступали, казалось, безо всякого предупреждения — словно прорывы в иной мир. На этой ранней стадии пациентка писала:

Я потрясена тем, какую силу черпаю в вас в ответ на свой вклад. Когда вы рядом, я зачарована и остро чувствую все вокруг до мелочей… чудо сотворения, движения, запаха, цвета. Я по-новому воспринимаю мир…, меня переполняет радость, что я тоже часть этой жизни. Когда вас нет со мной, я потеряна. Я оказываюсь в мире, которого не понимаю и боюсь. Я жадно впитываю вас глазами. Я взрослая женщина, но вижу и чувствую остро, как ребенок. Мое внутреннее «Я» кажется мне совершенно чужим.

Позднее, после того, как пациентка пережила в наших отношениях горькую обиду:

Как жестоко вы отвергли меня! Тогда я этого не понимала, зато сейчас понимаю. Я подумала, что вы не любите меня, когда вы это сказали. Было так больно! Я еле вышла из кабинета в тот день. Меня охватили слабость и смятение. Вы меня не любите! Больше я ничего не слышала.

Это событие пробудило в наших благостных отношениях отрицательные чувства, и понемногу стали звучать признания в отдалении и обида на меня.

Я чувствую, что наша связь под угрозой, и у меня словно отнимают жизненные силы… жаль, что я не так сильна, как вы, мой притеснитель. Мне не нравится, когда меня принижают до уровня беспомощного ребенка. А вдруг мое ощущение гармонии и цельности было всего лишь великой иллюзией? Вы напали на меня, обвинили, что я ухожу от терапевтов, стоит мне ощутить отрицательные чувства… Вы были жестоки, от этого мне было плохо, я была в отчаянии, одинокая и преданная. Я не хотела больше вас видеть. Да, одно жестокое замечание — и я захотела сбежать.

Некоторое время спустя, когда я отказался удовлетворять еще одно желание пациентки, она выразила свою ярость открыто и выбежала из моего кабинета посреди сессии. Позднее она рассказывала об этом уже в более сильных выражениях:

Я слышала ваши слова, слышала, как вы говорите, как я злюсь, когда все идет не по-моему… что в таких случаях я прихожу в ярость. Все это правда, но тогда было иначе. Я была в смятении, я испугалась и растерялась. По дороге домой я думала: «Какой черствый, какой грубый!»

Следующая цитата показывает, как эта пациентка параллельно с дальнейшим разладом в наших отношениях все сильнее осознавала собственную агрессию:

После случившегося на той неделе фиаско я вернулась и смогла рассказать вам, что я чувствую. Мы попытались проанализировать, что подтолкнуло меня к тому, чтобы убежать. Ваша критика — соль на мои незажившие раны, а не зажили они потому, что я не вывела залитый туда яд, а просто замазала бальзамом, который больше не действует. Мне мучительно видеть дистанцию между нами, когда возникают отрицательные чувства. Я жажду близости, и мне трудно поверить, что плохие чувства не повлияют на наши отношения и на то, что от меня осталось. Я ненавижу говорить слова, которые отдаляют вас от меня. Почему вы этого не понимаете? Я билась за то, чтобы мы остались единым целым, но когда я пытаюсь это делать, энергия не находит выхода. Я знаю, что стану гораздо свободнее, если впущу в себя отрицательные впечатления и буду отвечать на них, а не убегать. Я верю, что разрушительные импульсы так страшны, потому что им никогда не противостояли. Такое чувство, что у меня появляется доступ к другой части «Я». Я могу целый день рвать и метать на всю эту несправедливость, а могу загнать все поглубже, оцепенеть, окаменеть, впасть в паралич. Моя романтичная, прелестная комнатка с розовыми стенами, вся в цветах. Здесь я в безопасности — здесь мне не грозят раздражение, досада, страх, гнев и хаос. Останусь же здесь навсегда. Здесь я никому не причиню вреда, особенно невинным.

Эта женщина — несомненно, умная и чуткая — с тех пор добилась значительного прогресса в интегрировании отрицательных и положительных чувств как в аналитических отношениях со мной, так и в семейной жизни.

Все эти случаи призваны проиллюстрировать некоторые роли, которые играет агрессия в патологии и терапии. Для одних пациентов гнев и ненависть служат защитой от выражения потребности в любви и близости, для других любовь служит защитой от ненависти, для третьих ненависть, в свою очередь, — предвестница любви, открывающая ей двери в терапевтические отношения. Всем пациентам рано или поздно необходимо пережить и любовь, и ненависть и суметь интегрировать их в одни и те же достаточно хорошие, пусть и неидеальные отношения.

Всего лишь заставить пациента пережить ненависть — это еще не цель всей терапии, хотя важный шаг на пути к ее достижению. Если пациент может наладить контакт со своей агрессией и взять ее под контроль эго, ее больше не нужно воспринимать как невыносимую опасность, которой следует всячески избегать, а ее силу можно направить на укрепление способности к самоутверждению. Однако если любовь пациента целиком сосредоточена на одном объекте, а ненависть — на другом, ему необходимо преодолеть этот разрыв. Последователи современного психоанализа не пытаются добиться интеграции любви и ненависти у пациента, у которого наблюдается подобный разрыв, при помощи интерпретации или конфронтации. Пациенту нужен достаточно хороший объект, с которым он чувствует себя в безопасности и понимает, что ненависть не сделает этот объект менее ценным для него. Если перенос начинается как в основном отрицательный, положительные чувства обязательно разовьются впоследствии в результате постоянного настойчивого интереса и преданности аналитика, как показывает первый описанный случай. Если перенос поначалу в основном основан на любви, как показывает последний случай, следует обязательно понемногу вводить агрессию, но сначала в достаточной мере поддержать эго пациента продолжительными хорошими отношениями.

Обучение

Если аналитик способен пережить ненависть к пациенту, не защищаясь и не теряя из виду основной терапевтической цели, это помогает пациенту интегрировать собственную ненависть в контекст надежных, жизнеспособных и достаточно хороших отношений. Этому процессу иногда мешает желание аналитика считать себя человеком добрым и мягким, по крайней мере при работе с пациентами. Иногда аналитик выбирает себе профессию именно потому, что хочет приносить пользу людям, иногда на него влияет сложившийся в обществе стереотип психоаналитика — зрелого, рационального, невозмутимого, доброжелательного. Но разве можно не ощутить обиды и злости, когда пациент терзает терапевта злобными нападками, постоянно питается доминировать над ним и контролировать каждый его вздох. (Помнится, один пациент как-то сказал мне: «Если вы не прекратите так дышать, я встану, уйду и не вернусь!»). Кроме того, раздражает, когда к тебе относятся так, словно ты не существуешь, словно у тебя нет никаких чувств. (Помнится, другая пациентка на протяжении целой череды сессий всячески поливала меня грязью. Когда на одной такой сессии я спросил ее, как, по ее мнению, я себя чувствую, когда она так себя ведет, она ответила: «Что вы имеете в виду? Вы ничего не чувствуете. Вы же психоаналитик!»)

Если у пациента есть потребность создать отношения взаимной ненависти (или потребность воспринимать себя либо аналитика как человека дурного, неприветливого, бессердечного, не способного на искреннюю заботу, полного ненависти, безумного и пр.), а у аналитика есть потребность представляться человеком хорошим, заботливым, готовым помочь, рациональным и зрелым, он на самом деле отвергает пациента и в корне подрывает его организацию «Я» и окружающего мира. Как остроумно заметил Лоренс Эпштейн, если аналитик сохраняет позицию добра, рациональности, зрелости и превосходства, то заставляет пациента служить вместилищем всего «плохого» в их отношениях и по-прежнему направлять агрессию против собственного эго.

Сторонники современного психоанализа считают необходимым обучать кандидатов, чтобы помогать им признавать и принимать все свои чувства, в том числе ненависть и все, что с ней связано. И поскольку толерантность к собственной агрессии неотделима от толерантности к агрессии у других, те, кто прошел такое обучение более или менее успешно, способен эффективно работать с агрессией и у самих себя, и у пациентов.

Заключение

Современный психоанализ, как и большинство других разновидностей терапии, стремится расширить диапазон чувств, мыслей и поведения, доступных пациенту, и интегрировать их в цельную и относительно стабильную личность. Возможно, аналитику придется для этого прибегнуть к практически бесконечному количеству разнообразных когнитивных и эмоциональных интервенций, но если пациент получает возможность говорить обо всем с эмоционально вовлеченным аналитиком, который всегда доступен и заинтересован в том, чтобы все выслушивать, то, как говорил Спотниц, ему обязательно станет лучше. Много лет назад английский философ епископ Беркли сказал, что существовать — значит быть воспринимаемым. Готовность и способность аналитика воспринимать в пациенте все, и любовь, и ненависть, подобным же образом дает пациенту возможность начать существовать в полной мере.

Дело это трудное. И аналитик, и анализируемый должны пережить и распознать чувства, мысли и порывы, которых большинство людей старается избегать и не осознавать. Временами обе стороны неизбежно будут задаваться вопросами не только о том, что они, собственно, делают, но и о том, зачем они вообще этим занимаются. Однако наградой для пациента станут совершенно новые жизненные перспективы. Что же касается аналитика, он не только прилично заработает на жизнь и получит удовольствие от своих профессиональных достижений: постоянная борьба за искреннюю коммуникацию позволит ему пережить с пациентами психоэмоциональную реальность такого накала, какой в обычной светской жизни недостижим. Как сказал Конфуций: «Небеса реальны. Человек постепенно становится реальным». Опыт психоанализа помогает обеим сторонам продвинуться по этому пути.

*Переработанная и дополненная версия доклада на конференции Национальной ассоциации развития психоанализа 3 мая 1986 года.